Та же самая проблема возникает перед нами, когда мы рассматриваем другие великие предметы: исторический процесс, сводимый к вопиющей пошлости в статьях и книгах "экономических материалистов"; любовь, в трактовании эротических писателей и непристойных "анекдотов"; искусство, ставшее жертвой безответственных, льстивых, жадных и недуховных людей; религия, ставшая орудием земной власти, наживы и обмана; философия, выродившаяся в безответственную релятивистическую и криводушную софистику, и т.д.

При этом для оценки мерилом пошлости не существенно, живет ли это "содержание" просто в душе своего носителя, или выражено и закреплена им в словах, в записи, в книге, в красках, в концерте, в изданном законе, или, может быть, в целом государственном строе. Однако наличность пошлого содержания должна побуждать исследователя каждый раз к постановке вопроса о том, чья это пошлость. т.е. кто есть тот человеческий "субъект" (или "субъекты"), акты которого таковы, что испытывают, видят, мыслят, выговаривают и создают такие содержания, и, соответственно, подменяют великие предметы ничтожными фантасмами, а священные обстояния - низменными пустотами и соблазнами. Например: кто видит в Боге кровожадного и мстительного деспота? кто воображает мироздание, как мертвый и бессмысленный механизм атомов? кто "воспевает" любовь, как бездуховную, грубую чувственность? кто сводит исторический процесс к гражданской войне жадных приобретателей? кто превращает искусство в демагогический базар? кто осуществляет философию, как беспредметную игру соблазнительными абстракциями и т.д.

3

Изо всего этого вытекает, что пошлость жизненных содержаний уловима и познаваема только для того, кто живет предметной интенцией. Ибо только он имеет возможность, осязая подлинную значительность предмета, установить духовную скудость или даже ничтожество субъективно воспринятого содержания. Человек с духовно-мелким или немощным актом, забывающий в жизни о предметной ответственности и, может быть, даже не подозревающий о возможности, о необходимости, о драгоценности предметной интенции, будет наивно пребывать в пошлости не имея с чем сравнить свое пошлое содержание, чем измерить и определить его пошлость.

Это измерение имеет свою особую природу, не совпадающую с измерением истины.

Измерение жизненного содержания мерой истинности и измерение его мерой пошлости-непошлости отнюдь не совпадают: они могут идти параллельно, скрещиваться и разногласить. Ошибка или заблуждение могут быть совсем не пошлыми, - например, неверное решение геометрической задачи, или мировая система Птолемея, или легенда о граде Китеже, принятая за подлинное историческое событие. И обратно: поэтический вымысел ("не-истина") может быть несравненно значительнее повседневной действительности и банальнейших "истин", из нее почерпнутых. Это имел в виду поэт, говоря:

Именно в этой связи надо признать, что пошлость совсем не совпадаем с невежеством или малой образованностью, а большая образованность нисколько не спасает от пошлости. Платон Каратаев ("Война и мир" Л.Н. Толстого) носит в себе целый заряд духовной значительности; таковы же Лукерья у Тургенева ("Живые мощи"), странник Макар Иванович у Достоевского ("Подросток"), Горкин у Шмелева ("Богомолье", "Лето Господне"), целый ряд праведников у Лескова и юродивых у Пушкина, Толстого и других. И обратно: нет ничего легче, как найти пошлого эрудита. Когда, например, профессор истории изображает Иисуса Христа как идеолога денежных капиталистов в Иудее (См. у Роберта Виппера), то подобный образ кощунственной пошлости заставляет вспомнить мудрое изречение Гераклита Эфесского: "многознание не научает иметь ум". Подобно от этому явление "филистерства", педантического многознайства при духовной пошлости, говорит само за себя, подтверждая эту возможность.

Не следует смешивать пошлость с наивностью. Наивность состоит в том, что человек живет и творит, не испытав многого, о чем ему приходится судить, и что ему приходится изображать, - так, что он судит о мало-знаемом, как о знаемом, не зная о своем незнании. Древнегреческое учение о мироздании и о земле кажется нам наивным; до смешного, но говорить о его пошлости было бы неуместно. Суждения Шеллинга об электричестве наивны, но не пошлы. Гретхен в "Фаусте" (Гете) - наивна, но это не есть пошлость. Наивность может соединяться с великим интуитивным глубокомыслием (Досократики, Якоб Бёме); с настоящей религиозностью и мудростью (Ригведа, русские былины); с духовной чистотой и художественной значительностью (рельефы Дмитровского собора во Владимире, живопись фра Беато Анжелико, музыка Моцарта).

Подобно этому измерение пошлости не совпадает и с моральным измерением. Конечно, зрелая человеческая добродетель настолько духовно и религиозно-значительна, что в ней исчезнут и последние следы пошлости; и наоборот - порочность и пошлость таинственно связаны друг с другом, и в отдельных проявлениях и в человеческой судьбе. Но замечательно, что пошлость может присоединиться и к добродетелям, а преступления могут иметь свою духовную значительность. Так, пошлость, присоединяясь к любви, вырождает ее в сентиментальность, в слепоту, в идолопоклонство; присоединяясь к храбрости, она превращает ее в тщеславное бравирование напоказ; присоединяясь к чувству долга, она придает человеку характер морального педантизма и черствой мелочности и т.д. Наряду с этим убийство, совершаемое Гамлетом, не имеет в себе и тени пошлости; преступления против морали, допускавшиеся в политике Никколо Маккиавелли, подсказывались ему (вопреки его пошлым истолкователям и ханжески придирчивы критикам) пламенной любовью к гибнущей родине, любовью ни в каком отношении не пошлой. Черт Ивана Карамазова (Достоевский) злобен и законченно пошл; Мефистофель у Гете не только пошл, он добродушно аморален и очень умен; Демон у Лермонтова - злобен, аморален и не пошл, но значителен, как носитель религиозного протеста и мировой скорби.

Измерение пошлости отнюдь не совпадает и с эстетическим измерением "художественности-нехудожественности". Конечно, подлинное божественное совершенство не может быть пошлым в силу своей духовной значительности (См. об этом в моей книге "Основы художества. О совершенном в искусстве" ). Ибо даже сущая пошлость, если она художественно изображена, предстает перед нами, как узнанная, раскрытая, или осмеянная, или обличенная, и именно этим преодоленная пошлость. Вот почему мелкие рассказы Чехонтэ (раннего Чехова), пошло рисующие пошлость, не художественны; а поздний Чехов, создавший .образцы художественного рассказа, преодолевает пошлость изображаемого быта нещадным обнажением, юмором, скорбью и состраданием. Упоенное любование духовно-ничтожным содержанием никогда не даст истинного художества: таковы Тьеполо Веронезе в живописи, музыка модернизма; поэзия Александра Блока. И наряду с эти возможны создания искусства, слабые по форме и потому нехудожественные, но отнюдь не пошлые: например, некоторые стихотворения всегда искреннего и глубокомысленного Тютчева ( "Не то, что мните вы, природа"), или скорбно-ропщущего и тоскующего, часто поэтически-беспомощного, но никогда не пошлого князя П.А. Вяземского; Неудавшийся ракурс Мантеньи производит тягостно жалкое, но не пошлое впечатление( Христос, снятый с Креста.) . А "Поэма экстаза" Скрябина есть пошлое произведение большого таланта. Итак: пошлое искусство есть дурное искусство, мнимое искусство, а непошлое искусство может быть", при всей значительности своего замысла - нехудожественным и слабым. Ясно, что эти два измерения не совпадают.

Напрасно было бы смешивать "пошлость" с "банальностью" или "тривиальностью", это не одно и то же, несмотря на то, что между пошлым и банальным есть некоторое "сродство" - и по происхождению самого слова, и по внутреннему существу этих различных явлений.

Коренное и древнее русское слово "пошлость" выражало нечто "повторно-обычное" или "общераспространенно-устойчивое". Отсюда финансовый термин "пошлина": обычно-правовое взыскание налога, или сам налог, узаконенный обычным правом (нечто "исстари-полагающееся"). Но отсюда же "пошлина" - в смысле заведенного, устойчивого, общепринятого, "банального" уклада жизни (так Садко не хочет жить "в старине, по пошлине"). Вот почему в ранний период русской литератур: "пошлость" равно по смыслу "банальности" (А у философски-невдумчивых писателей можно и в наше время найти это недифференцированное словоупотребление, например, Бунин отмечает склонность русского народа к банальным афоризмам, которые он обозначает, как "мудрые пошлости". А между тем мудрость не может быть пошла, а пошлость не может быть мудра!... ). Однако у классиков русской литературы (у Пушкина, Гоголя, Достоевского ) идея пошлости быстро приобретает свой настоящий и глубокий смысл.

Итак, "пошлость" и "банальность" совсем не одно и то же.

Банальным следует называть такое содержание, которое вследствие своей повторности или общераспространенности "выветрилось" и обесценилось в своем внутреннем значении. Из этого уже ясно, что такая "повторность" или "общераспространенность" должна иметь известную степень, за которой начинается притупление душевно-духовной реакции "скука восприятия" и выветривание этого содержания. Эта степень и это притупление бывают субъективные для впечатлительного, неопытного и наивного - все свежо, интересно, все говорит уму у юноши, тогда как опытному старику слишком многое будет казаться банальным. Банальное есть примелькавшееся, перезамеченное, избитое, и постольку "не-замечательное", "неинтересное", выдохшееся, поблекшее, мало говорящее уму и сердцу, - "общее место". При дальнейшей навязчивости банальное начинает загромождать душевный горизонт мертвым грузом и вызывает досаду. Однако человек, сильный духом и способный к художественному восприятию вещей, нередко умеет различать за общераспространенным - индивидуально-своеобразное, за повторным - неповторяющееся, за примелькавшимся - незамеченное новое: он увидит за банальным - небанальное. Напротив, человек духовно-скудный и к тому же верхогляд, способный только к абстрактному мышлению - будет быстро выделять во всем сходное и "одинаковое мыслить "сериями" и "типами", во всем видеть банальное и требовать для развлечения "острого" и "экстравагантного" (источник современного "модернизма" в искусстве!).

Однако банальность имеет не только субъективный источник, но и объективные корни.

Замечательно, что банализации подвержены далеко не все содержания, а из подверженных ей содержаний, далеко не все подвержены ей в равной мере. Чем содержание духовно-значительнее, глубже, богаче, т.е. чем менее оно пошло, тем менее оно поддается, при прочих равных условиях (субъективных и объективных), банализации: тем менее оно способно "выдохнуться", "поблекнуть", стать малоговорящим-уму-и-сердцу, даже при злоупотреблении его внешним обличием. (Например, "Мона Лиза Джоконда", кисти Леонардо да Винчи; или "Патетическая Соната" Бетховена.) Напротив, все пошлое легко банализируется, с одной стороны, потому, что скудному, незначительному, мелкому, поверхностно-ничтожному легче "выдохнуться" и примелькаться, а с другой стороны, потому, что банализации содействует успех у толпы, а толпе нравится именно то, что легко усвояется и что потакает ее вожделениям: льстивый трафарет, угодливая яркость, дешевая чувственность.

Вот почему банальное получает объективный оттенок и оказывается сродни пошлому: иногда банальное не только кажется тому или иному человеку банальным, но и на самом деле не заслуживает ни внимания, ни интереса в силу своей содержательной пошлости.

Отсюда уже ясно, что пошлость и банальность не одно и то же. Пошлость может быть совсем не банальной, а оригинальной, невиданной и неслыханной: уничтожить драгоценный памятник искусства только для того, чтобы прославиться, хотя бы злодейством (поступок Герострата) - пошло, но до безобразия не банально: таков же образ действий "подростка" (в романе Достоевского), придумавшего новый способ безнаказанно развращать женщин на бульваре (См. "Подросток" I, гл. 5. IV.) - чудовищная пошлость, но не банальная; погубить великую национальную культуру во имя имущественного интереса культурно-мертвого класса - есть также затея, пошлая до чудовищности, но совсем не банальная... - И обратно: банализироваться может и не пошлое жизненное содержание, - например, веселый и бравурный марш (Например, " Военный марш" Шуберта.), или непошлый наряд - прошедший через моду и т.д.

Но в чем же тогда особливая природа пошлости и каково ее положительное определение?

4

Мы уже видели, что пошлость не есть свойство предмета: она ест свойство субъекта - субъективно пережитого содержания и субъективно переживающего его акта. Сказать "пошлое содержание" или "пошлый акт" - значит дать им отрицательную характеристику: им чего-то не хватает. Им не хватает той духовной значительности которая присуща именно религиозному Предмету. Этою священною значительностью проникнуто все, что Его касается и что воспринимает Его лучи; она составляет сущую атмосферу Его присутствия и Его проявления. Способность чувствовать, воспринимать и переживать эту значительность - есть первое и основное условие подлинного религиозного опыта. Воспринимающий и видящий вещи пошло, не видит их религиозной природы и глубины, не видит Божиих лучей или же, если и видит, то не придает им значения и не обращает на них внимания.

Вот почему пошлость есть измерение отрицательно-религиозное: пошлому человеку, пошлому акту, пошлому содержанию - не хватает священного элемента. Пошлый акт воспринимает жизненные содержания и относится к жизненным предметам так, как если бы в них не жила священная тайна бытия; он берет предметы - не по главному и не из главного; он берет неглавное в них, так, как если бы главного совсем и не было в них. Пошлое содержание лишено этого главного, приобщенность к которому придает всему высшую и абсолютную духовную значительность. Пошлое, так сказать, "о-без-главлено" и поэтому оно религиозно мертво, подобно обезглавленному человеку. Главное же в жизни есть религиозный Предмет, Его излучения. Его атмосфера. Его присутствие и соответствующее Ему отношение к Нему.

Отнестись по главному значит отнестись религиозно, так, как подобает относиться к священному и божественному. Это есть отношение духовное (См. вторую главу "О духовности религиозного опыта" в книге "Аксиомы религиозного опыта".), ищущее качества и совершенства, радующееся ему и чтущее верный ранг вещей и людей. Это отношение родится из сердечного созерцания, из чувства предстояния и ответственности.

Подойти из главного значит воспринять предмет из своего лично: на религиозного центра, измерить предмет его мерилом и поставить предмет в связи с этим центром - в созерцании и в делании. От этого предмет осветится лучами духа, покажет свое сокровенное и священное естество и включится в живой организм духовных сокровищ мира. Понятно, что при этом в предмете будет отличено "главное" от "неглавного", и человек подучит возможность жить первым и не жить вторым, постигая и то, и другое, радуясь первому, и объясняя и прощая второе.

Чтобы обратиться к главному в предмете, надо отнестись к нему по главному и подойти к нему из главного. И когда выступит вперед главное в предмете, когда человеку будет дано сосредоточить свое видение, прежде всего, и больше всего на этом священном составе бытия, который близок к Богу, в чем-то подобен Ему или, может быть, прямо обнаруживает в себе Его лучи и Его силу

Этот богоизлученный и богоугодный состав вещей и людей начинав сосредоточивать на себе внимание, созерцание, помысл и все обхождение религиозного человека. Тогда открывается, что этот состав есть не только "субъективно-главный" для него лично, но и "объективно-главный": сначала в том смысле, что он рассматривается как существенный и определяющий жизнь предмета, а далее и в том смысле, что он оказывается в самом деле главным для самого предмета, действительно определяющим его смысл и его судьбу. Так, человек постепенно убеждается в том, что священное составляет субстанцию природы и истории, - воззрение, которое живет во всех мироприемлющих религиях и философских учениях, начиная от конфуцианского Дао и кончая Идеями Платона, и начиная от Огненного Разума Гераклита и кончая христианским учением о вездесущии Божием. Это убеждение является не абстрактной выдумкой или "теорией", но живым опытным постижением и достижением, постоянно, все вновь и вновь подтверждающимся в созерцании и в действиях религиозного человека. Он научается понимать и объяснять предметы из их священного состава; он привыкает делать "жизненную ставку", т.е. практически рассчитывать на силу и победу этого состава и доверять ему свои силы и свою жизнь: он научается предвидеть пути и судьбы и предметов (людей, режимов "народов), исходя из созерцания их священного состава и смысла, и так вырабатывает свое религиозное мировоззрение. Все, что бы ни было, есть то, что оно есть перед лицом Божьего; остальное - сколь бы оно ни было длительно, тягостно и с виду победоносно, - не субстанциально. Вот основа религиозное миросозерцания, преодолевшего стихию пошлости в себе и в наваждениях мира.

Человек, созерцающий все жизненные содержания в этом освещении, видит их священный состав, стоит с ним в общении и живет в его атмосфере; вследствие этого - все, что он в них утверждает, что он от них получает, что он им возвращает и что он о них высказывает (в науке, в искусстве, в правовой жизни, в церковной проповеди или в деловом совете), оказывается исполненным той объективной значительности, которая присуща религиозным предметам, и потому оказывается свободным от пошлости.

Это можно было бы выразить так. Настоящая религиозность свободна от пошлости; она свободна от нее даже и тогда, когда ее религиозное видение недостаточно или ограничено, ибо тогда она ищет Божественного в вещах и в делах, благоговейно смотрит в Его направлении и неспособна жить и служить вне Его измерения. Для настоящей религиозности Божественное есть во всем главное, - самое важное, самое ценное, самое существенное. Такой человек как бы вопрошает все о его божественном составе и оправдании; и от этого весь его опыт приобретает особую черту: он уподобляется саду, выросшему на священной земле; или узору, вышитому по священной канве. Его опыт, его видение, его жизненное отношение приобретают некую религиозную спецификацию, отнюдь не вырождаясь от этого в благочестивый педантизм, в аффектированное ханжество или в надоедное пустосвятство. Такой человек, часто сам того не сознавая, ищет и находит во всем, прежде всего, его священный, его главный состав, который он и считает существенным; на нем он сосредоточивается, из него черпает свет, им освещает весь мир и освящает себя самого. Вот почему таким людям присущи особые черты в их жизни и отношениях: серьезность и бережность, проистекающая из чувства ответственности; особая способность к сдержанному благоговению, вызываемому предчувствием священного и его близостью; сосредоточенность, возникающая из привычки смотреть в глубь вещей, внимательность создаваемая волей к нахождению главного, и зоркость, взращиваемая предметной интенцией. По описанию Шлейермахера - это есть: священное благоговение, осторожность, нежная заботливость о том, чтобы (при восприятии) не профанировать Высшее (night zu entweihen) и не вовлечь его в хаотическое замешательство" (Monologen. Ausg. Reklam. S.32.). Это есть приблизительно то самое, что имел в виду Цицерон, производя слово "religio" от глагола "religero" т.е. от совестливого, осторожного, почтительного собирания и частого рассматривания. (В подлиннике у Цицерона: "Qui omnia, quae ad cultum deorum pertinerent, dilegenter pertractarent et tanquam relegerent, sunt dicti religios ex relegendo" )

5

Теперь уже ясно, как возникает пошлость и в Чем она состоит. Пошлость та свойственна только людям и злым духам. (Никто не видел с такой ясностью и не изображал с такой убедительностью пошлость черта, как Достоевский (см., например. "Братья Карамазовы". Книга II. ) Вещи, растения и животные еще не способны к ней. Все божественное недосягаемо для нее и не подвержено ей. Пошлость проистекает из человеческой слепоты к божественному; она порождает отсутствие благоговения к священному, в различных проявлениях, - начиная от тупого безразличия и кончая лицемерием и кощунством. Это есть не благоговейный по форме и религиозно непредметный по существу способ смотреть на вещи, жить и действовать и соответствующее ему обесценение жизненных содержаний.

Пошлая душа не имеет религиозного "органа"; или, иначе: все ее жизненные акты религиозно мертвы. Ее субъективный "фильтр" воспринимает и возвращает миру все жизненные содержания в духовно-и-религиозно-опустошенном, незначительном, ничтожном виде, в оскудевшем составе, лишенном всех священных элементов. Она сама лишена Главного, - главного духовного центра, главного Ока, главных мерил и критериев. Поэтому она обращается ко всему не из Главного и не способна относиться по Главному; она обращается не к Главному в вещах и в людях, и живет так, как если бы Главного совсем и не было. Вследствие этого всякое содержание становится в ней мелким, плоским, продешевленным, обесцененным, ничтожным; предметы отражаются в ней как бы в религиозно "кривом зеркале", проходя через нее, они как бы теряют все свои божественные лучи, и притом потому, что она их в себе не хранит и не умножает. Поэтому всякое содержание возвращается из такой души в мир - религиозно поблекшим, духовно выдохшимся, опустошенным от всякой объективной значительности. Такая душа, не имея вкуса к духовному, чутья к священному, потребности в божественном, не имея ни любви, ни зоркости к светонасыщенности жизненных содержаний, носит в себе своеобразное духовное бессилие и религиозную мертвость и создает вокруг себя духовную пустыню. Это и есть пошлая душа.

Но так как духовная пустынность не означает прекращения жизни ("потока содержания в актах"), то пошлая душа всегда оказывается заселенной обилием ничтожных, плоских, объективно-незначительных содержаний. В этих содержаниях она не "живет", а существует, "вегетирует", прозябает. Она не творит, а засыпается пылью мелочей. Ее темперамент не горит, а, раскаляясь, чадит. Ее бытие целиком изливается на быт. Она отдает свое время и свои силы тому, чем жить не стоит, за что не стоит бороться и, тем более, за что не стоит умереть. Кружась в этом пылевом вихре она не "свершает свой жизненный путь", а суетится, и вся жизнь ее есть суета. Она занята ничтожным, живет тщетою и потому живет тщетно: жизнь ее есть "дар напрасный" (Пушкин)

Душа, живущая пошло и заселенная пошлыми содержаниями, не имеет религиозного опыта. Если она "сомневается в Боге", то сомнение ее остается праздным, - нерелигиозным и непродуктивным. Дойти до религиозной очевидности она может только в порядке потрясающего обращения. Но во всех других областях, к которым она обращается со своим пошлым взиранием и пошлым отношением, - она не создает ничего кроме пошлости: в философии, в науке, в искусстве, в критике, в общественности и в политике. Ибо человек творит в жизни только то, что он сам есть в религиозном измерении; пустая душа не создаст духовного богатства; мелкая душа не сотворит величия: пошлый человек не узрит Бога и не воспримет Его лучей, и не передаст их другим. И как бы затейлива, изощренна, льстива или "эффектна" ни была внешняя видимость его созданий или проявлений, - это будут лишь упадочные творения, эффектные пустоты, угодливые соблазны "повапленные гробы"...

Таков завершенный образ пошлости: цельно пошлая душа, цельно искажающая все свои жизненные содержания в пошлость.

Но наряду с такими явлениями - большая часть жизненного объема занята отчасти пошлыми душами и содержаниями. Человек очень часто осуществляет акты не-цельно-пошлые, а лишь до известной степени: т. е. он воспринимает и переживает предметы "не совсем по-главному", "не совсем из главного",- и главное и неглавное сразу. При этом Главное заслоняется или отодвигается неглавным; священное не совсем упускается из вида, но не приемлется как существенное. Человек, по русской поговорке, "на небо посматривает, по земле пошаривает"; земному предается, а от Бога на всякий случай страхуется; ничтожное признает "делом", а значительное - "бездельем"; серьезен в пошлом и безразличен в священном; помнит одно неглавное, а Главное упускает из вида. Основная природа пошлости в том-то и состоит, что объективно-главное становится субъективно-неглавным. Степень этого "о-неглавления-главного" бывает нередко различна - и у разных людей одновременно, и у одного и того же человека в разные минуты и эпохи жизни. Человек, духовно растущий и выросший, иногда с ужасом оглядывается на свое прошлое, или, наоборот, с удовлетворением вспоминает минуты своего духовного подъема и просветления.

Обычно каждый человек имеет свой особый, довольно устойчивый, "средний уровень" духовности и религиозности в подходе к вещам жизненным проблемам, - можно было бы сказать: средний уровень продешевления и опошления восприемлемых, трактуемых и возвращаемых жизненных содержаний. Такой же уровень образует и каждая пара людей, стоящих в более или менее постоянном общении, причем иногда этот уровень общения бывает ниже, чем личный уровень каждого из общающихся, взятый в отдельности: потому ли, что люди страдают религиозной застенчивостью и не хотят говорить вслух об "интимном", или потому, что они не знают друг друга, или потому, что они взаимно не ценят друг друга; но сойдясь, они нередко начинают говорить о банальностях жизни или даже прятаться за пошлости; и тем роняют свой личный уровень. Такой же уровень имеет каждая семья и каждое соединство людей - круг знакомых, университетская аудитория, научное общество, сословие, церковь, парламент, правительство, нация. Люди как бы смотрят на предметы и видят их каждый через свое духовное "стекло"; но у двух и нескольких может быть как бы одно общее стекло: мутное, тусклое, грязное состояние этого "стекла" определяет степень опошления жизненных содержаний.

При этом обычно бывает так, что менее пошлый видит большую пошлость более пошлого и обозначает ее как "самую пошлость", привыкнув смотреть в более чистое "стекло", он отвертывается от более мутного и искажающего. Но более пошлый не видит меньшую пошлость менее пошлого: привыкнув к своему мутному или просто-непрозрачному "стеклу", он часто совсем не подозревает о возможности большей духовной зрячести и обзывает более зрячего "самомнительным" и "гордецом".

Очевидно здесь необходима постоянная память и забота о своем "стекле"; необходимо помнить о его очищении. Чем чище "стекло", тем легче пробудиться этому вниманию; тем легче человеку вступить в процесс духовного очищения. И обратно, чем мутнее стекло, тем труднее пробудиться этому вниманию и пониманию; ибо такому человеку не свойственно разуметь, что он "смотрит на мир через стекло", т.е. что строением его духовного акта определяются его жизненные содержания; неразумея этого, он и не думает о том, что его духовный акт может быть чище, вернее и глубже, что должно заботиться о его чистоте, верности и глубине; поэтому у него не бывает ни вкуса к чистоте, ни потребности в ней.

6

Так разрешается в учении о пошлости проблема "субъективности и "объективности".

Пошлость субъективна по источнику и по среде, но объективна по своему смыслу и значению.

С одной стороны, пошлость есть свойство личной души и порожденного или обусловленного ею жизненного содержания: где есть пошлость, там, значит, жил и портил человек, - один человек, или несколько и <ли>много людей. Но так как каждый человек индивидуален и своеобразен, и так как это своеобразие присутствует в каждом его "восприятии" и "возвращении", то каждый человек по-своему пошл и по-своему не-пошл. Обыкновенно большая и меньшая пошлость узнается через сравнение субъективно-испорченных содержаний друг с другом. Часто бывает так, что большая пошлость совсем не испытывается, как пошлость, пока рядом с ней не выступит меньшая пошлость, которая, в свою очередь, может быть обличена и скомпрометирована еще меньшей пошлостью; и обратно. Может быть и так, что человек видит всю свою прошлую жизнь, как постепенное восхождение от большей пошлости к·меньшей пошлости, от религиозно-мертвых актов и содержаний к религиозно-живым, цельным и глубоким, от влачения в суете к рассвету в духовном богатстве; но может быть и обратно. Здесь, по-видимому, все "субъективно" и "сравнительно": бывает так, что один объявляет "пошлым " то, что другой приемлет как значительное, а иной поклоняется тому, что кто-нибудь объявляет религиозно-скудной тщетой. А иногда один и тот же человек не может понять, как мог он сам "когда-то" находить что-то значительное и глубокое в разоблаченной с тех пор и отвергнутой им пошлости...

Однако все это нисколько не колеблет объективной природы пошлостного измерения.

Ибо есть "мнимо-пошлое" и "пошлое на самом деле". И это пошлое на самом деле обретается не через сравнение одного субъективно-испорченного содержания с другим, но через сравнение его с содержанием самого Предмета. Понятно, что для этого необходима искушенная, и даже изощренная предметная интенция.

Пошло только то, что пошло на самом деле. Ибо религиозно-значительное и священное содержание нисколько не теряет в своем достоинстве от того, что множество людей будет пренебрегать им, или глумиться над ним, или даже гнать его: суждения глухих о живописи и глухих о музыке - не весит; религиозный идиотизм не может поколебать святости святыни. И обратно: преклонение толпы перед пошлостью, соблазном или грехом показательно для ее духовного уровня, но бессильно возвеличить ничтожное. В вопросах духа зоркость зрячего весит более, чем смех толпы или ожесточение подслеповатого большинства. Священное не подлежит голосованию; демократические приемы здесь неприменимы.

Поэтому не все, что кому-нибудь кажется пошлым или не-пошлым - таково на самом деле: многое, что "кажется", оказывается на самом деле иным. Здесь решает один только предметный опыт. Удостоверен пошлости и непошлости осуществимо только в обращении к самому Предмету и притом с предметной интенцией. Пошлое есть пошлое не перед колеблющимся и преходящим мнением людей, а перед лицом Божиим. Субъективное содержание, пошло исказившее содержание Предмета, измеряется мерой самого Предмета я остается духовно-несостоятельным перед лицом Божиим даже и тогда, если оно имело успех у большинства, и если никто не произнес над ним верного суда, и если оно позднее было отвергнуто и обновлено самим субъектом.

По личному источнику и по социальной среде пошлость всегда субъективна. Но ее духовно-религиозная несостоятельность определяется как бы "вычитающим" сравнением ее с самим Предметом и сохраняет свое значение, независимо от мнения людей. Поэтому она объективна по своему смыслу и значению.

Это подтверждается следующими наблюдениями.

·Человек, не посягающий судить ни о священных Предметах, ни о священном в предметах, гораздо менее рискует впасть в пошлость, нежели человек посягающий на "предметное". Скромность и непритязательность сознание своих границ, аскез сил суждения - все это в значительной степени страхует от пошлости: "сапожник" всегда будет знатоком в пределах своего ремесла и опасность его будет состоять в том, что он вообразит, будто мир предметов ограничивается вещами его профессии. - Напротив, притязательная нескромность, забвение своих границ и невоздержанность в суждениях - быстро приводят человека к вопиющей пошлости. Пошлость становится посягающей, самоуверенной, агрессивной, воинствующей и в случае жизненного успеха приводит к катастрофе.

Второе наблюдение показывает, что пошлость, воспринятая непошло, тотчас же утрачивает свою пошлость: она как бы показывает духовно-зрячему человеку свое больное, страдающее, трагическое лицо слепоты, соблазна, греха, несчастья, мировой скорби - и по видимости исчезает. Однако надо помнить, что исчезновение это - мнимое. Духовно-зрячий человек воспринимает не то самое жизненное содержание, которое было и остается пошлым, а иное: он берет из главного - по главному - Главное в жизненном явлении, он смотрит на пошлость предметно и потому видит иное, по-иному, иначе осмысливаемое и освещаемое. Так, например, распутная пьяная жизнь не перестает быть пошлостью от того, что духовный пастырь увидит ее как недуг безволия, как трагический недостаток духа, как поток страданий, как преодолимый грех, взывающий о покаянии и прощении... Поставить пошлость в Божий луч совсем еще не значит погасить и преодолеть ее: она по-прежнему остается и требует духовного очищения.

К проблеме религиозного очищения нам и надлежит теперь обратиться.